Рассказ о гастролях Малого драматического театра – Театра Европы в Москве, вероятно, следует начать со слов благодарности «Золотой маске», которая этой масштабной акцией завершает юбилейную программу и, думается, ставит точку в нынешнем театральном сезоне. По масштабу гастролей, по концентрации на единицу пространства и времени спектаклей, которые приветствуют не простыми аплодисментами, а долгой овацией, стоя, приезд Малого драматического с почти что месячными гастролями впору сравнить с большим театральным фестивалем, вроде Чеховского. Фестиваль кажется удачным, когда в памяти остается три-четыре спектакля-события, в афише додинских гастролей все спектакли такие, все – лучшие (лучшие спектакли сезона, лауреаты «Золотого софита», «Золотой маски» или Госпремии и вообще – лучшие, из тех, которые «на всю жизнь»).

Три уже сыграны на старой сцене Таганки – «Московский хор», «Братья и сестры», «Дядя Ваня». В пятницу и субботу – «Клаустрофобия», дальше – «Чевенгур», «Бесы», чеховская «Пьеса без названия».

Любопытно, что даже на «Братьях и сестрах», на которых идти было страшно (некоторые из актеров играют свои роли уже 27 лет! Поверить невозможно!), поскольку страшно сравнивать сегодняшние впечатления с легендой, с потрясениями пяти-, десяти- и двадцатилетней давности, в зале – едва ли не половина тех, кто пришел «повторить переживания». И на «Дядю Ваню», которого только-только сыграли на «Золотой маске», тоже приходят снова и снова.

То же, к слову, происходит и в Питере: и на «Братьев и сестер», которые идут двумя частями в общей сложности шесть часов, и на «Бесов», трехчастной – восьмичасовой! – эпопее, в зале всегда найдутся те, кто смотрит спектакль в пятый, в десятый раз. Лев Додин гарантирует все заложенные в «основание спектакля» переживания (и их качество), его режиссерскую манеру впору было бы сравнить с высшей математикой, если бы математика не казалась чем-то сухим, неодушевленным, – додинские же спектакли всегда одушевлены; слезы вызывают как будто бы материальные, почти осязаемые вещи – вроде интонации или выразительнейшей актерской мимики, но и что-то еще, кроме и выше слов и жестов. Что-то выше нас.

Конструкция «Братьев и сестер» сработана, как деревенский сруб, то есть не на десятилетия, а на века: актеры взрослеют, безбожно выходят из «своих возрастов», то есть из возраста своих героев, но это почти не сказывается на реакции публики, которая по одному «нажатию кнопки» принимается рыдать «на одном дыхании» и сопротивляться этому невозможно. И не нужно – за тем и приходят на спектакль во второй, третий и энный раз. «Только плакать и петь, только плакать и петь, только жить...»

Гастроли Малого драматического как-то удачно совпали с некоторым оживлением дискуссии о судьбе репертуарного театра. Закона или постановления еще нет, нет даже более или менее ясного представления о том, с чего начнется театральная реформа, но все уже взнервлены, чай не пьют – ждут, с кого начнут, кого первым закроют. Театр Льва Додина – очевидный укор тем, кто рассчитывает, что театр сможет существовать на гранты, которыми будут субсидировать классику и детский репертуар. Нет, не сможет: великие театры не складываются в короткий срок. Нужно время, уверенность в своих актерах и в завтрашнем дне.

Нужен, конечно, в первую очередь такой человек, как Додин, но понятное дело, что Малый драматический театр, прежде чем он приобрел мировую известность и «приставку» Театр Европы, складывался годами, двумя, а теперь уже и тремя выпусками театральной академии, усилиями многих людей – Галендеева, Стронина, Порай-Кошица, всех его актеров, до единого, простых и непростых сотрудников театра. Театра такого не было бы, если бы не было у Додина времени на медленное чтение Федора Абрамова (с годами Петр Семак даже внешне стал напоминать Абрамова со знаменитых его фотографий), Достоевского, Чехова.

В «Дяде Ване», одной из самых свежих премьер в нынешней афише, поражают сцены-откровения, догадки, иногда почти хулиганство – по отношению к «каноническим» прочтениям, которое тем не менее идет не в сторону от Чехова, а вглубь, к чеховским смыслам. Удивляешься и «собираешь» подробности, мелочи, на которые прежде не обращали внимание, до которых руки не доходили: вроде первого выхода «маман» (Татьяна Щуко), которая готова хороводы водить вокруг профессорских калош, любуется ими, как спящим ребенком. Серебряков же в исполнении Игоря Иванова, пожалуй, впервые выглядит мужчиной, хоть и растерявшим с возрастом некоторые из мужских умений, потому проводит тыльной стороной ладони по плечам и груди Елены, скорее, по старой памяти, не имея конкретных желаний, но по-прежнему любя ее. Она же, не имея детей, всю свою материнскую нежность обращает на мужа, пеленая его больную ногу и целуя ее, как дитя. И в сцене стрельбы нет ничего жалкого в нем, убегающем от преследующего профессора дяди Вани. Серебряков и не бежит от него, он ни на секунду не теряет самообладания, напротив, занимает хоть и бессмысленную, но тем не менее монументальную боксерскую стойку. Зачем? Как она может уберечь от пули? Тем не менее уберегает, дядя Ваня «мажет».

Ни в одном другом спектакле по этой пьесе не было такого печального и щемящего финала, в котором расставание и отъезд предопределены, как будто дом все-таки продан (как будто и не «Дядя Ваня» это, а «Вишневый сад»). Уезжать не хочется. Никому. И, как в «Вишневом саде» Раневская напоследок и бесславно пытается сосватать Варю, в который раз «предлагая» ее Лопахину, так и здесь (никем не расслышанная рифма!) старая няня Марина, предлагая на дорожку Астрову (Петр Семак) чай или хоть водочки, кидается к Соне и подталкивает ее вперед, надеясь на внимание доктора, как на чудо.

Но чудес в пьесах Чехова не бывает.

Григорий Заславский ("Независимая газета" 18.06.2004 г.)