Пятнадцать лет "Братьям и сестрам"

Посевная. Сцена из спектакля Малого драматического театра "Братья и сестры". Фото Виктора Васильева

В МИНУВШЕЕ воскресенье, 5 марта, в очередную годовщину смерти Сталина, в Санкт-Петербурге на улице Рубинштейна праздновали юбилей спектакля "Братья и сестры". По номеру это было самое "обычное" - 278-е представление. Юбилей был, если можно так выразиться, в ином: впервые "Братьев и сестер" сыграли 15 лет назад - в два дня, 9 и 10 марта 1985-го. В конце февраля - в начале марта актеры МДТ поехали по знакомым адресам: к Абрамову, поклонились могиле.

Позавчера два спектакля сыграли в один день, а после спектакля - между аплодисментами (в таких случаях аплодисменты принято называть овацией) - пели песни, а потом, в одиннадцать, начался капустник. Торжества затянулись заполночь.

Впереди - еще один юбилей: в середине мая в петербургском Малом драматическом театре - Театре Европы будут отмечать 20-летие абрамовского же "Дома", с которого, можно сказать, берет начало новая история театра. Знаменитая история и всемирная слава. Уже стало общим местом, но здесь повторение простительно: "Малый театр" - для большинства стран мира это - театр Льва Додина, петербургский Малый драматический.

"Братьям и сестрам" тоже не пятнадцать, а больше - история их тянется издалека, от студенческой работы, песни из которой пропели артисты - участники того учебного спектакля конца 70-х - Игорь Скляр, Сергей Власов, Игорь Иванов, Сергей Козырев... Некоторые сцены из него вошли в спектакль - как, например, свадьба Егорши и Лизаветы. Скляр играл на гитаре, другие пели - про Пекашино (этой песней начинался и заканчивался спектакль: "Ищем мы соль, ищем мы боль этой земли").

Потом на сцену поднялась вдова Федора Абрамова и поклонилась актерам, сказала: "Двадцать лет назад он чувствовал себя счастливым, потому что вы тогда приехали к нему и пели эти песни". Вместо "цветов, которые завянут", она подарила актерам только что вышедшую книгу Абрамова и поделилась радостью, что к юбилею вышла еще одна книга - незаконченная "Чистая книга" и что еще ей позвонили и пообещали, что выйдут наконец "Воспоминания", подготовленные еще 10 лет назад.

"Братья и сестры", как известно, - сценическая дилогия: первый спектакль называется "Встречи и разлуки", второй - "Пути-перепутья". Абрамовские названия, деревенская проза (инсценировка Льва Додина, Аркадия Кацмана и Сергея Бехтерева). Начинается "как бы" издалека - речью Сталина: "Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои". Братья и сестры - это его слова, его обращение к советскому народу. Глухой голос, в каждое слово приходится вслушиваться, иногда - скорее догадываться о смысле. Можно представить, как вслушивались и ловили каждое ЕГО слово... От этой неявности, от прилагаемого усилия каждое слово становилось еще значительнее. От первых слов войны - резкий переход к хронике Победы, а потом сложенная из бревен стена поднимается и оттуда, издалека, бегут на авансцену деревенские, из колхоза "Новая жизнь", вдруг, на самом краю сцены преграждая себе путь двумя бревнами - пряслами. И начинается новая жизнь.

За пять лет, прошедшие с тех пор, как спектакль показывали в последний раз в Москве, он мало изменился. Мало, говорят, и со времени премьеры. Тот же говор, которому выучились двадцать лет назад у "абрамовских" мужиков, те же резкие переходы. От темных сцен - к чуть более светлым, к дневным. Та же то прямо-, то "криволинейная" метафоричность, и нравоучительность, и мораль - черты эпоса. Когда вернувшийся с фронта Минин раскладывает перед Анфисой подарки - шляпку, ночную рубашку и туфли и сам же надевает их ей на ноги (а она тут же прячет ноги под стол), эти мелочи быта - одевание, раздевание - приобретают почти мистический, во всяком случае, обрядовый смысл. Спектакль Додина - это театральный эпос, поражающий прежде всего умением говорить длинно.

Хрестоматийные - великие - мизансцены. От первых слов Михаила Пряслина (Петр Семак), разворачивающего скромные дары перед матерью, сестрой и братишками: "Теперь главное", - и вынимает какой-то сверток. Внутри - буханка черного хлеба. "Мама, а шо это?" - "Хлеб". - "Настояший?!" - "Настояший". Каждое слово - через паузу. Знаменитая, растиражированная в фотографиях, в пересказах: сеют. Бревенчатая стена поднимается, на ней - бабы, размахивают руками, все шире размах, выше и выше поднимаются они и бросают сперва понарошку, а потом и реальные зерна - большими горстями. Громче и громче песня. И - хрестоматийные образы - Минина - Татьяна Шестакова, уполномоченный Ганичев - Сергей Бехтерев, Петр Житов - Иванов, Юра - Скляр (как он "пристраивается" к папироске, как испуганно берет в руки телефонную трубку: "Але...").

В "Братьях и сестрах" - это видно - много такого, что потом откликается в будущих и даже нынешних спектаклях и интересах Додина (вот почему не правы те, кто пытается разделить Додина на того и нынешнего, экспортного): и "Чевенгур", может быть, и неосознанно вырастает из разговора Тимофея Лобанова (Владимир Захарьев) с сестрой, которая простодушно спрашивает: "Отчего наша коммунизма не устояла?" Или - из другого вопроса, лукашинского: "Какие выводы из трудов товарища Сталина по языку - для нас, практиков?" И уполномоченный Ганичев отвечает: "Вкалывать". И сама подвижная платформа (великая, конгениальная режиссуре Додина, сценография Эдуарда Кочергина) - бревенчатая стена, перерезающая сцену так и эдак, - то помост, то трибуна, то теплая стена дома, то равнодушный молох системы, - отсекающая и распахивающая пространство вширь, еще пригодится Додину (уже пригодилась - в недавнем "Чевенгуре"). В "Братьях и сестрах" эти бревна "выражают" закон деревни: все, что втайне, то и на виду у всех, то скатом крыши она укрывала Мишу с Варварой, и вдруг поднимается - и они - на глазах очередного деревенского схода.

В "масштабном полотне" шестичасового спектакля (эти часы и сегодня пролетают незаметно, и это умение режиссера и актеров распределить и перераспределить время - задним числом тоже потрясает) все строится на тонкостях, часто - на "катетах" и "гипотенузах" взглядов, в нем много тихих и вовсе без слов сцен. Тимофей уходит в больницу - актер спускается и идет через зал, центральным проходом, и долго в темноте стучит его палка. И - затихает: через несколько сцен скажут, что в больнице он умер.

В многоголосице спектакля Додин умело выхватывает одинокий голос из хора - крик ли это Анфисы Петровны Мининой или чей-нибудь шепот - и так же естественно возвращает его в хор - хор деревенского празднества или в долгий журавлиный клекот. В финале первого спектакля - стоит Михаил Пряслин - Петр Семак, кричит-кричит что есть мочи, все громче и громче, и вдруг - резко - "выключает" звук, хотя мы видим - кричит. Как будто закладывает уши.

То же и со светом. Додин любит "играть" в контражуре, подсвечивая снизу. Отчего вдруг "святыми" - в нимбах - становятся даже те, кто совсем не свят. Но Додин и не делит никого на плохих и хороших, и окончательно плохих в спектакле нет. В финале все собираются у дальней стены. Стоят сзади, свет "раздается" снизу, и все герои теряются, но одновременно и угадываются за пеленой.