Человек системы обломов

"Жизнь Ильи Ильича". Театр-фестиваль "Балтийский дом"

Полузабытый роман Ивана Гончарова "Обломов" вновь обрел завидную популярность в театральном мире благодаря драматургу Михаилу Угарову, создавшему не банальную инсценировку, а современный парафраз под названием "Смерть Ильи Ильича". Сам же Угаров впервые и представил его на сцене Центра драматургии и режиссуры. И понеслось... В одной только Москве "Обломовых" нынче три, по России - не в пример больше. Театр-фестиваль "Балтийский дом" заявил очередную версию, где угаровское сочинение было разбавлено мотивами собственно романа.

Режиссер Игорь Коняев был приглашен на постановку из Санкт-Петербургского Малого драматического театра, оттуда же привел и исполнителя заглавной роли Петра Семака, артиста, одно только имя которого - гарантия успеха и филигранного профессионализма. И по-иному расставил акценты: не смерть, но "Жизнь Ильи Ильича" явлена нам для наблюдения. Впрочем, для какого уж там наблюдения. В подобный омут сопереживания, сочувствия и сомыслия нас не затягивали давно. Так давно, что изголодавшийся по искренности, подлинности переживаний, не замусоренных очередными режиссерскими безумствами, зритель охотно нырял в этот омут с головой. И одним из самых страстных желаний (каких же редких сегодня!) было, чтобы спектакль этот длился и длился, без антрактов и финала.

Жизнь, так не похожая на смерть и прозябание, какие бы приговоры ни выносили ей умные литературоведы и знатоки правил человеческого существования. "Обломовщина" (оставим это слово, коль сам герой произносит его неоднократно) - не ярлык, но образ жизни. Другой, неправильной, нелогичной, с точки зрения господ штольцев и Ко, но единственно возможной для этого Ильи Ильича. Его защита, его вызов, его борьба, если хотите. Этого не лишнего, но "личного" человека. Несчастного оттого, что просто не позволено ощутить себя счастливым в своем маленьком мирке, в хрестоматийном халате, на классическом диване.

Но стоп. Дивана-то и нет. Как нет ничего домашнего, уютного, любимого. Холодно-выморочное больничное пространство (сценография Алексея Порай-Кошица): ряды коек с табличками "Захар", "Обломов", "Штольц", разделенные белыми занавесками, кружка Эсмарха, медицинские шкафчики, врачебные халаты. А центральный шкафчик ох как непрост: заглянешь в застекленную глубь - и мороз по коже, потому что аллегория страшненькая. На верхней полке - заспиртованный эмбрион, пониже - одноногий скелет. Вот вам и "жизнь" - исток и итог. А что между ними? Это мы увидим в финале, когда уже отошедший в мир иной Обломов - Семак заберется в этот шкафчик сам, потеснив его обитателей. Человек между ними. Жизнь человека.

И больничный-то этот весь антураж неспроста. Болен человек. Любой, лежащий ли, бегающий, поющий или огурцы в банки закатывающий. Недаром же прикроватные таблички для всех заготовлены. Россия больна. Пожизненно. И Петр Семак эту исконную нашу болезнь сыграл грандиозно и пронзительно, немыслимо сыграл. Не только маленькие метания и страстишки некоего Ильи Ильича, но Великую Русскую Тоску, великими русскими авторами схваченную. В одном сыграл всех "личных" людей - от Подколесина до Иванова. Но про повод ни на минуточку не забыл, Илью Ильича за руку держал крепко.

Кто знает, может, тоска эта и самого актера зацепила? Что-то ведь заставило его, внешне вполне благополучного артиста сверхблагополучного театра, метнуться в Москву в совсем ныне не благополучную Табакерку. А потом, поняв бесперспективность своего там пребывания, вернуться назад. Штольцевский порыв обернулся обломовским откатом, но не спешите делать выводы, они - удел самого Семака. Москва такого актера, которых и во всей России-то единицы, так и не заполучила - вот чего неизмеримо жаль.

В этом спектакле Петр Семак, обычно узнаваемый с полувзгляда и по первым же интонациям, вдруг совершенно немыслимым образом стал неузнаваем. И придя "на Семака", неожиданно довелось испытать пугающее ощущение "облома": а кто это там, на кровати? И почему замена? И лишь спустя какое-то время (короткое, впрочем) - вздох облегчения: да ведь это и есть он, но совсем-совсем другой. Не в гриме дело, он-то как раз отсутствует, но все в актере изменилось - голос, походка, повадки. Это ли не мастерство? Растрепанный, опухший и оплывший Обломов - Семак монотонно жалуется Доктору (Виталий Крылов) на многочисленные недуги. Привычно играет-собачится с Захаром (Константин Анисимов) по милым пустячкам: то письмо затерялось, то квасу недолили. И вновь - провал в спасительный сон. А в том сне Захар с пейзанским веночком на голове начинает то самое письмо зачитывать. Расплылся спящий Обломов в блаженной улыбке - грезится ему, что "в деревне все спокойно". А когда горькая правда зазвучала про вытравленный овес и прочие разорения, заворочался, заворчал и глубже в подушку зарылся. Не вырвать, не разбудить его Захару даже с помощью гигантской клизмы, которую он, примерившись было по назначению, засовывает все-таки Обломову под голову. Так пофигист-медбрат охаживает капризного больного, осточертевшего до колик.

А вот вам - первое явление Штольца (Валерий Соловьев). Нужную и скучную монотонность (в которой между тем превосходно прописаны все детали, детальки и деталечки) взорвет бравурная музыка. Что это - атавизм надежды? Словно что-то подбрасывает Обломова, как бросается он на грудь Штольцу, как целует его, плача и приговаривая. А его монолог-греза об идиллии в Обломовке? Ни сонливости, ни помятости - входит счастливый человек, в своей утопии действительно утопающий. Ну и бросьте в него камень, кому подобное незнакомо. Если жить - так в этой пусть смешной, наивной и детской утопии. Нет ее, так и ничего не надо: скорее на кровать, голову под подушку, ноги под одеяло, и спать, спать, спать... Ну скажите, что работать надо, что каждый сам кузнец своего счастья. Все правильно, но русского человека, как известно, аршином общим не измеришь.

Ну а если попробовать стать умным, поддаться на штольцевские "провокации", одеться, обуться, причесаться, да и к Ольге (Елена Ушакова) в дом "Casta diva" слушать? Только быть умным и искренним одновременно не получается. Обломов - Семак так и заявит об этом Ольге с детской непосредственностью. И будет неучтиво отворачиваться, невоспитанно хватать пирожные с рояля, запихивая их в рот целиком, пока не зазвучит дивная музыка и не обездвижит Илью Ильича, не пригвоздит его к стулу. Не Ольга - Ушакова поет, сирена, манящая все туда же, в недостижимое. Как он слушает, как меняется его лицо, как искренни слезы! Ведь, ей-Богу, игра Семака в этот момент равноценна великой музыке Беллини, иначе и не скажешь.

Глуп, скажете, этот Обломов, когда после такого уткнется в теплое плечико Агафьи Матвеевны (Регина Лялейките), настойку просмакует, пирожком закусит, снова в любимый халат облачится? Вы в глаза ему посмотрите, какая там бездна все той же тоски, стократно увеличившейся. И уже не смешным выглядит его комичное балагурство с Захаром о "неразглашении" новой тайны. Он свой финал неизбежный добровольно на себя примеряет вместе с халатом. И понимает прекрасно, что поздно - туда, к "Casta diva", а в домике Пшеницыной доживать проще. Именно доживать, потому что даже мечты уже не могут быть стимулом. Этот Обломов не от удара умирает, а оттого, что сил больше нет на мечту. Иссякли, пересохли, кончились. Быть может, тогда, в горячечном бреду, когда прижался он к Пшеницыной с лицом Матери и закричал в последний раз что-то о снеге, детском, прохладном, спасительном.

Финал же спектакля, придуманный Игорем Коняевым, кому-то покажется излишним. Этот посмертный оправдательный монолог Обломова - Семака, отчаянно и громко выплеснутый прямо в зал, объяснял уже понятое из всей предыдущей логики психологического действия. И все же он не звучал совсем уж диссонансом. Ну должен же человек хотя бы раз исповедоваться публично, объясниться, душу распахнуть. Прокричать о том, что он все-таки был, жил, по-своему. Так, как мог. А только так и могут многие в России с ее вирусом вечной тоски.