Петр Семак

...Матросский клеш, корявый говорок - первой ролью Семака на сцене МДТ был Сенечка в спектакле "Счастье мое" - обаятельная деревенщина, по разнарядке обученная на дипломата. Такой же деревенщиной из украинской глубинки - дубоватой, неотесанной, неловко двигающейся, выглядел тогда, в начале 80-х, и сам Семак, обученный на артиста. За 20 лет, в течение которых над Семаком трудились Петербург и Театр, из гарного простоватого хлопца, как семена из подсолнуха, вылущились надменный аристократ Николай Ставрогин, утонченный друг лорда Байрона Септимуc Ходж, король Леонт... Из института Семак вышел крепким середняком - сегодня он один из самых многообещающих учеников Льва Додина, лидер его театра.

 ЕЩЕ ОДНИ ШТАНЫ В ТЕАТРЕ

...Семак любит вспоминать, как Додин, тогда помощник легендарного Аркадия Кацмана, взбегая по лестнице Театрального института, на ходу перегнулся через перила: откуда вы, из Харькова? уже учились? приходите завтра в первой десятке!

Но и в первой, и во второй, и в третьей десятке назавтра были одни девочки - Семак с приятелем, как джентельмены, оставались за дверью, пока Додин не выглянул и не распорядился: пропустите этих хохлов, а то они никогда не войдут!

Их приняли туда, куда они страстно хотели попасть - на курс Кацмана. Но Додин о Семаке долго был вполне определенного мнения: это просто еще одни штаны в театре!

...На первом курсе мне было жутко трудно. По-русски я говорил плохо, мало читал, невежествен был ужасающе. Нужно было 24 часа в сутки выполнять "творческие задания" и еще на лекции ходить. У меня началась депрессия. Я почувствовал себя эмигрантом: все чужое, все не мое, давит все вокруг, не принимает... Галендеев  (уникальный преподаватель сценической речи. - Примеч. М.Т.)  обучал меня говорить на русском языке вместо ридной украинской мовы, доводя до того, что я начинал реветь, как корова. Он реагировал безмятежно: "Петя, возьмите себя в руки, смотрите мне в рот!".

После третьего курса летом мы репетировали "Братьев Карамазовых". Бессонные ночи, я устал, денег всегда не хватает, женился, жена беременная, мы снимаем комнату у какого-то алкоголика, и, естественно, на репетициях у меня ничего не получается, и все меня ругают, ругают... Дошло до того, что почувствовал: все - схожу с ума... Во время одной репетиции вдруг остановился, стою и молчу.

-Стоп! Петя, что такое?     

 И все остановились. Молчу. Таня Рассказова подошла и обняла меня... И тут я себя сдержать уже не мог, - рыдал, меня трясло, я был в отчаянии.

 - Выйдите, пожалуйста, все!

В зале остались Додин, Кацман, Галендеев.

 -Что случилось?

- Ничего. Единственное, что я прошу - один день. Дайте мне, пожалуйста,выспаться.

 - А как же репетиции? Спектакль? Выпуск?

 - Я знаю, но я очень устал.

И вдруг Лев Абрамович говорит: "Вы никогда не сыграете эту роль!". Я поразился: "Почему?". "Вы слабак!". И произнес целый монолог: "А Митя Карамазов, - что с ним происходит?! Разве он падает, мечтает выспаться, молит отсрочки?.. Нет, вы никогда не сыграете эту роль".

Что со мной было! Я взлетел на какую-то лестницу, кричал, что над нами издеваются, проклинал тот миг, когда я пошел в театр. Когда опомнился, у меня отнялись руки, я их не чувствовал. Но Кацман смотрел на меня круглыми глазами.

- Петя, если бы вы так Митю играли!

Я пошел домой. Купил бутылку водки и выпил ее дома, один. Не опьянел нисколько , жена сидела со мной, мы проговорили всю ночь...

Утром началась какая-то другая жизнь...

В этой другой жизни он удивлял и огорчал мастера, противился ему, бунтовал, благодарил и спорил. И работал, работал. Бесконечный внутренний диалог с Додиным продолжается и сегодня.

УЧЕНИКИ И БРАТЬЯ

...17-летний Мишка возвращается с лесоповала и приносит домой награду передовика - буханку хлеба. Когда он разворачивает тряпицу, мать, сестра Лизка, младшие братья застывают, оцепенев. Эта немая сцена незабываема как момент истины. "Братья и сестры" для Малого Драматического и есть момент истины, длящийся больше шести часов, - и семнадцати лет.

Спектакль о послевоенной деревне по роману Федора Абрамова, некогда вызвавший эффект разорвавшейся бомбы, с годами, казалось, должен был устареть, выцвести. Изменился контекст, сменились акценты. Но что-то прочнее и выше злобы дня заложено в "Братьях и сестрах", и время на каждом новом само корректирует спектакль, укрупняя его смысл, Уже не только северная деревня 40-50-х, но общая судьба всех, кто говорит и мыслит по-русски, светится сквозь судьбы абрамовских героев, все платящих и платящих непреклонному государству превыщающую человечески силы ценуб И великая печаль "Братьев и сестер" с годами становится лишь сильней.

Главную мужскую роль, Михаила Пряслина, все эти годы играет Семак.

А ведь я так не хотел этой роли! Когда мы начали репетировать, мне казалось: зачем о деревне?! Там ничего нет, кроме тяжелого труда. Вот Шекспир, Шиллер, костюмные роли... А тут опять деревня, в которой  я вырос, из которой бежал... И вдруг понял: это про моего отца! Он с Михаилом Пряслиным одного года рождения, 1928-го, и Михаилом зовут; когда ему исполнилось 14 лет, его отца, моего деда, убили на войне. Оккупация, голод, работа, семья - все легло на его плечи.

Отец, когда посмотрел спектакль, сказал кратко: "Ты, Петро, будто из ихней деревни, а не из нашей...". А мать добавила: "Так вот все и было! Кто-то вернется с войны, - все радуются, поют, танцуют. Ъоть на всю деревню одна бутылка самогона, и жрать нечего, - гуляют! Сейчас - и выпить- и закусить есть чем, а радости нема...".

"Братья и сестры" объехали весь свет, и везде их сопровождал оглушительный успех.

   Американцы говорили нам, что это про них, японцы говорили - про них, поляки, чехи... Немцы просили у нас прощения. В прошлом году в Лионе, когда я шел через зал в конце первого акта, французы вдруг стали вставать, и я услышал: не плачь, русский, не плачь!..

"Братьев" - это наша мечта - надо провезти по всей России. Позапрошлой осенью мы были в Сургуте. После первого акта зажегся свет - вилим, крепкие мужики с буровых, что перед началом разговаривали в зале матом, сидят зареванные.

...В один из мглистых  дней августа 2000 года театр прощался с Николаем Лавровым. Он умер внезапно - сгорел в пригороодной больнице за 4 дня. Сезон был закрыт, почти все в разъезде... Не сразу узнали, но сразу нашли лучших врачей, лекарства, жостали плазму; Семак в четыре утра на сумасшедшей скорости отвез ее в Сестрорецк. Поздно.

Николай Лавров был тем человеком в театре, с уходом которого (как в свое время со смертью Высоцкого на Таганке) что-то меняется необратимо, исчезает несбыточная надежда на счастье. Печальный скоморох, веселый трагик в тот день последний раз находился на сцене. Накануне договорились: панихиду откроет Семак. Он вышел из кулис, встал у гроба. Несколько минут силился что-то сказать, но так и не смог. Эта немота в начале панихиды была точней всех слов, которые звучали потом.

...В МДТ, в каждой новой генерации являлся артист, обретавший право выступать от лица поколения: Николай Лавров, Петр Семак, Сергей Курышев... Разные, ни в чем не схожие, они талантом и человеческой доброкачественностью - как прочные крепежные скобы, держат углы театрального дома.

  Коля был - старший брат. Дружить с ним почитали за честь. Я говорил ему "вы", я и родителей своих называю на "вы"...

Одной из лучших ролей Лаврова тоже был Михаил Пряслин - только в другом спектакле по Абрамову - в "Доме". То, что являлось на сцену с Пряслиными, - из корневых начал жизни - добро, самоотречение, умение терпеть, талант труда.

Тот сезон Малый драматический открыл 20-летием "Дома". Праздник превратился в день поминовения. Зрители увидели единственный в своем роде спектакль, который на треть состоял из кинозаписи. На экране был Лавров, на сцене - с листками его роли в руках - Семак.

 Лев Абрамы мне сказал: ты возьмешь роль и будешь "обозначать". И вдруг оказалось: в записи очень мало крупных планов. Удрежать на них внимание невозможно. Надо играт, - а как? в полную силу не могу, в полсилы не могу... А Лев Абрамыч говорит: "Петя, посмотрите запись и завтра сыграете!". Ночь я сидел с этими пленками... Я знал, что это будет страшная минута, когда я должен буду взять в руки тетрадку с его ролью и начать. Хорошо, что я мог сесть на сцене, если б не сел - упал...

В театре было два Пряслиных, - остался одни.

ПОЛСТАКАНА - И РЕФЛЕКС

...Гладкие черные волосы, облитая сюртуком фигура, неподвижный взор - Ставрогин появлялся в спектакле "Бесы" совсем по Достоевскому - "бездушной восковой фигурой", в которой по ходу спектакля проступали иступленная сосредоточенность, мрачное отчаяние, ужас перед собой. На роль назначались Осипчук, Курышев, Скляр и только в последнюю очередь, за месяц перед премьерой - Семак. "Бесов" репетировали 3 года, мучительно, доходя до предельных состояний.  "Духовное приключение" по Достоевскому включало самоистязание, изнеможение, потерю себя и только потом - самопознание.

...24 часа в сутки я думал о Ставрогине. Ночью иногда мне виделась Матреша. Я просыпался в холодном поту, мне снилась девочка, которая мнея соблазняла или которую я соблазнял... В метро я начинал говорить вслух, играть - весь вагон на меня смотрел как на идиота. Я затихал, потом забывался и начинал опять. Входя в лифт, вынимал свой проездной билет, жил как в бреду.

 "Бесы" через годы после премьеры перетекли от хрестоматии к театральному созданию беспрецедентного внутреннего масштаба. Дурную бесконечность переустройства бытия, страшный блуд "общего дела2, русскую обреченность напопрание Бога исследовал этот спектакль. Семак вначале был абсолютно деревянным, позже - открытием и тайной "Бесов". В этой роли ему было трудно как никогда.

В МДТ рассказывают: однажды что- то такое произошло на репетиции между Семаком и Додиным, Семак в коюстюме Ставрогина вышел зимой из театра и как в воду канул. Сутки искали его повсюду, а через день он пришел на репетицию. Сам Семак, впрочем, рассказывает эту историю иначе.

В начале второго акта я сижу в кресле с высокой спинкой, жестком, неудобном, и должен сидеть очень прямо. Додин часами репетировал с Колей Лавровым и Галей Филимоновой, а я должен был все это время, выпрямившись, сидеть под светом фонаря, бьющим мне в лицо. И когда я забывался и оседал в кресле, Додин вдруг в микрофон кричал: "Семак! Спина!". То есть сидеть как струна, с несгибаемой спиной аристократа! Так повторялось  несколько раз, и в конце концов он сорвался. Кричал на меня страшно, при всех. Я даже слов не помню, - настолько они были оскорбительны. Пришел в гримерку, упал и уснул. Просыпаюсь, - не понимаю- где я. Но слышу - транспляция: идет репетиция, и Лев Абрамыч подает реплики за Ставрогина. Я поехал домой, поел и снова уснул. Поднимаюсь утром и думаю: что же делать? Еду в театр, вхожу в зал - там Додин и Кочергин, что-то обсуждают.

- Доброе утро, Лев Абрамыч!

- Петечка! Как чувствуешь себя - все нормально?

- Да. А мы будем репетировать?

- Сейчас начнем.

Для него - не только для всех нас - "Бесы" были страшным испытанием. В Брауншвейге перед премьерой он от ужаса стал говорить очень тихо, смирился с судьбой6 провал - не провал- ему уже было все равно. Потом целый год не смотрел "Бесов": просто не мог. А через год - посмотрел репетицию. Я помню эту тишину потрясения после первого акта, и вдруг он стал говорить нам: "Спасибо! спасибо!". Мы поняли: он сам не ожидал, что спектакль так изменится...

Додина считают тираном. Критики не раз писали о его претензиях на мессиаонство, архаизме театральных средств. Додина между тем все меньше стало заботить утверждение своего имени, личная позиция в мире театра, но больше - приближение к истине. За его плечами, как у каждого крупного художника - черный и белый ангел. И спектакли колеблются - от жестоких, как в кривом зеркале, гримас "Гаудеамуса" и "Клаустрофобии" до сложной красоты чеховского "Платонова". Он стремится быть беспощадным, не  скрывает мрачного взгляда на вещи. Иногда априорность этого взгляда опровергает художественную задачу, не дает достичь глубины. Но в его спектаклях-эпохах - "Бесах" и "Братьях и сестрах" - так явственна боль за человека, что, кажется, одним этим простятся многие грехи.

Впрочем Семак в театре существует словно бы вопреки додинским переходам из света в тень. Он сумел сохранить ясность и, как считают некоторые, простодушие. Ему, "человеку природному", нужен Додин - не столько работодатель, сколько мыслящая, рефлексирующая личность. Но и он нужен Додину - как полюс. Петр Семак присутствует в МДТ знаком некой нормы, душевной сности. И сам Додин - это замечают те, кто рядом, - за последние годы изменился, Он познал многое - медные труды в том числе. И, словно совершев круг, вернулся к ученикам - к тем, с кем связан ответственностью и виной создателя. Некогда он загонял артистов на репетициях, полагая, что перегрузки, если они содержательны, только и дают  возможность обновления. Сегодня былую жесткость сменяют сомнения. Его аристы не просто "человеческий материал" - необходимые участники праздника и драмы жизни.

 Евгений Алексеевич Лебедев как-то открыл мне один свой секрет и очень этим помог. Рассказал, как с Товстоноговым он выпускал "Идиота": "Роль Рогожина не шла. Доходило до того, что я не хотел выходить насцену. Мой друг, доктор, сказал мне: "Женя, такие роли не играют без допинга". "Какой допинг?!". Стакан коньяка перед выходом!". "Ты что? А, Товстоногов?!". Однажды перед спектаклем я уже сорвал бороду - не пойду на сцену, пусть меня выгоняют! И вспомнил совет. ПОзвал свою костюмершу, она мне принесла стакан коньяку. Выпил. Выхожу. Какой-то внутренний голос мне говорит: "Зачем ты кричишь? Не кричи!". И роль пошла! Потом стакана было уже мало. Потом и бутылки стало мало. Я понял, что спиваяюсь. Поехали на гастроли в Тбилиси, жарко, мне плохо с сердцем. Я пошел каяться к Товстоногову, все рассказал ему. Он ответил гениально: "Женя! У тебя уже выработался рэфлэкс! Ты можешь не пить!". И точно - выхожу будто выпил".

И я так делал в "Бесах". Первое время - полстакана. И выработался рефлекс!

ПОЛЕТЫ НАЯВУ

Для Семака, не говоря уж о тех, кто пришел позже, Додин - человек, к которому даже в мыслях обращаются на "вы". За кулисами его называют "Лев Абрамыч", без тени заглазной фамильярности. Когда Додин входит в репетиционный зал, все встают.

...Он великий артист, великий! Он говорит нам: у вас нет внутренних текстов, видений! И начинает импровизировать, наговаривать эти внутренние тексты... Говорю: я понял, дайте мне сыграть! Нет! Он сам играет еще и еще, а потом говорит: подумайте дома, покажете завтра. Завтра я ему показываю: нет, Петя, все не то! И начинает снова, совсем по-другому, иногда радикально противоположное, но так же гениально!

- А как же, Лев Абрамыч, вот вчера вы говорили...

- Ну что вчера! Я вырос!

В театре вспоминают, как Додин на репетиции требовал от актрисы сыграть девушку, которая первый раз приходит на свидание. Ничего не выходило. Тогда Додин сел к Семаку на колени и так показал девичье смущение, что на хохот участников репетиции сбежался весь театр. Семак еще и подыграл, страстно прижав к себе мастера. Репетиция оборвалась овплем: "Лия, вы поняли, наконец?! Петя, пустите"".

...Секта, товарищество на вере, дом - никакая форма единения не долговечна в театре, атакуемом суетой и необходимостью прилюдного обнажения. Додин считает обязательным сохранение некоего уровня идеализма, убежденности в том, что надо не заниматься, а жить искусством, но предпочитает не замечать, что Малый драматический годами бьет лихорадка творческого гооа. Он ревнив, и отпроситься в БДТ, куда Ньюганен пригласил на роль в пьесе Стоппарда "Аркадия", Семаку было нелегко. Но артисту как воздух был нужен этот уход. Его Септимус, пылкий философ, сдержанный денди, обладает обаянием искусителя, и дуэт с Томасиной самоценен как поэзия среди хаоса прошлого и будущего.

Он вернулся обогащенным.

И приснился мне поразительный сон: речка, трава, небо... И тропинка ведет на холм, и я будто лечу над ней медленно-медленно, и за кадром слышу голос Льва Абрамыча: "Ну, вот видите, Петя, вы даже летать толком не умеете! Низко вы как-то летите, медленно..."

Меня это оскорбляет страшно, я вдруг набираю скорость, высоту, мимо несутся облака, звезды. И думаю про себя: я же Бога увижу! И вдруг все прерывается, я оказываюсь среди каких-то четырех стен без потолка, на коленях в воде. Передо мной огромные булыжники, и на одном сидит белый как лунь старик в простой рубахе, закатанных штанах, ловит рыбу удочкой... А меня держат двое, но повернуться, чтобы посмотреть на них, не могу. Вдруг старик смотрит на меня, долго разглядывает и говорит: "Зачем вы его сюда притащили? Рано ему еще сюда"...

ОСТАТЬСЯ ПРОВИНЦИАЛОМ

 Если послушать  театральные россказни про Семака: "...убежал с репетиции, выскочил со сцены, врезал мужику-хаму на улице" - вообразишь тяжелого неврастеника. Но Семак спокоен и ровен. На голос реальности откликается неизменной доброжелательностью. Иногда кажется, он как-то неправдоподобно позитивен: хороший отец, хороший муж, надежный друг - какой-то тошнотворно-положительный герой.

Нет, - печально вздыхает он в ответ на это предположение, - я подвержен темным страстям... Что-то сдвинулось во мне в связи с Достоевским. Я жутко увлекся игрой в рулетку. Это страшно. Но мне это дало новое ощущение свободы. И были моменты физического ощущения присутствия беса. Буквально до запаха серы. Вот ты сидишь и угадываешь цифры, и знаешь, какая следующая выпадет - и она выпадает! Угадываешь третью, четвертую и пятую за ней. Но потом ты реаешься поставить - и выпадает рядом! И ты слышишь сатанинский смех...

Когда в это втягиваешься, - а расчет дьявола как раз на человеческое тщеславие, - тебе невозможно смириться с проигрышем. Иногда я много выигрывал. Потом проигрывал все. Рулетка научила меня смиряться, я понял, что имел в виду губернаторша Достоевского, когда говорила губернатору: а ведь мы с вами не самые важные люди на свете... Но это отнимало массу сил. И я дал себе зарок -  в ХХ1 век без этого греха!

За последние два года Петр Семак дважды изменил свою судьбу. Ушел из МДТ. И вернулся. Опыт подобной ломки  любого другого надолго выключился бы из профессии. Он же и артистически, и человечески стал крепче. 

... Бывают в театре периоды, когда все виснет, как в компьютере: накапливаются обиды и раздражение. время останавливается и никогда, кажется, уже не будет по-другому. "Чайка" в Малом драматическом (вполне оправданно вактерской среде зовущемся "Малый травматический") для Семака сразу заладилась как-то несчастливо6 на одной из последних репетиций, катясь на велосипеде, он так улетел со сцены, что пришлось накладывать швы и играть московскую премьеру в гипсовом воротнике, с перевязанной головой. И формальный успех спектакля ("Золотая маска") ничего не изменил в глухом, за кулисами, его неуспехе.

Меня зовут во МХАТ, - сказал мне тогда Семак. - Не знаю, на что решиться...

Его уход был сокрушителен для Малого драматического И не только потому, что главные роли в основных спектаклях репертуара отныне должен был исполнять "чужой" артист по контаркту. Он ушел из МДТ внутренне- со всей энергией заблуждения, весельем, добротой, будущими ролями - за кулисами будто прошел холодный ветер.

Это был соблазн. И денег я хотел, и славы, и хотел работать в первом, казалось, театре страны. И это было отчаяние, как в Маши в "Чайке" ("Все-таки хоть какая-то перемена..."). И это было потребность все начать заново.

Не получилось. Он, может быть, и сам не знал, что так "испорчен Додиным". Отношением к делу, граничащим с религиозным. Он и на мхатовскую-то сцену не успел выйти. Сыграл лишь одну роль с артистами Табакерки в итальянской комедии, предназначенной для  "чеса" (в постановке Александра Назарова). И почти сразу стал томиться комплексом Подколесина.

"Что вы все так драматизируете?! Здесь вам не "Братья и сестры"!" - вспоминает он сейчас с хохотом, как 2утешала" его одна актриса. А тогда, после возвращения, встретив на  премьере "Невесомой принцессы" (сценографом которой впервые выступила дось Настя, студентка СПАТИ), я не сразу его узнала: смятый, будто придавленный поражением.

Конечно, я не хотел возвращаться. А вернувшись, несколько недель не выходил никуда. Пил. Не отвечал на звонки. Мне казалось: все, край.

Спас Чехов. После очередного спектакля к Семаку подошел Валерий Галендеев, от взора которого мало что может укрыться в МДТ, и осторожно осведомился, не хочет ли он сыграть дядю Ваню... Но в будущем спектакле Льва Додина он сыграл... Астрова. Его Астров все знает про себя и про жизнь. Тем удивительней его жажда любви, страстей, волшебных иллюзий. Ради Елены он готов оставить свои идеи, долг, здравомыслие. В сцене объяснения его натиск - почти мольба. На наших глазах он проходит все стадии влюбленности - от надежды до смирения. И в последней сцене с дядей Ваней - урок терпения, скрытая, спрятанная дмонстрация знаменитого кодекса интеллигентного человека. То, как Семак играет Астрова, отсылает нас к личности автора пьесы, непоказному чеховскому стоицизму.

Осенью прошлого года Семак выступил на малой сцене Балтийского дома в спектакле Игоря Коняева "Жизнь Ильи Ильича", соединившем роман Гончарова и пьесу Михаила Угарова.

Когда мы начали репетировать Угарова, Игорь пообещал: я не открою роман! Но уже через неделю сдался: давайте почитаем, как у Гончарова. И мы начитались так, что решили: при чем тут вообще Угаров!? Как говорил чеховский Дорн, важно только то, что серьезно!

rВ Обломове Семак, признанный театральный мачо, не страшится быть неуклюжим, нелепым мешком. Изгнанный из рая детства, оттесненный взрослой реальностью на диван, в халат, в тупики жизни. Драму неприсутствия, сознательного побега, последнего в поколении "лишних людей" - вот что играет в этой роли Семак.

Спорили мы на репетициях до крика. Игорь мне говорил: "Он чудовище!". А я доказывал: несчастный! В нем такая потребность в идеальном. Мы ведь и живем благодаря пому, что это в нас есть...

Только что Семак пережил еще один болезненный сюжет. Известный петебургский режиссер позвал его сыграть в антрепризе Федю Протасова. Перед началом работы, казалось, договорились обо всем. Но начались репетиции и выяснилось: режиссерская трактовка меняет не только жанр, но и самый смысл пьесы, Кто-то, возможно, притерпелся бы: уж больно хороша роль. Семак - нет.

Я Толстого хочу играть! И лучше уйти сейчас, пока не вложены деньги, и я не стал заложником обстоятельств.

...Пряслин в "Братьях и сестрах", Ральф в "Повелителе мух", Септимус в "Аркадии", Райс в "Молли Суини" - не  просто роли, это люди, которых не забудут другие люди, видевшие их из темноты зрительного зала.

Семак, который первые годы был похож только на самого себя,сейчас нов в каждой новой роли. Его актерство неуловимо, как дыхание, потому что главное происходит изнутри. Ему стыдно играть плохо, стыдно щадить себя, не стараться. "Стыдно" для него - очень важное слово. В студенческом спектакле "Ах, эти звезды" он изображал Челентано - ходил на руках, пел, стоя на голову. И сегодня, два с лишним десятилетия спустя, жизнь его по-прежнему вдохновляет.

Пахарь, трудяга, он научился летать по сцене. Нынешняя "пушкинская легкость" стоила трудов и мук, - но об этом, глядя на него, можно лишь догадываться. Великий Феллини, считал, что художник всегда должне оставаться ошеломленным робким провинциалом перед лицом действительности. Таким и остается Петр Семак, хранящий в себе память о работе в поле , о том, как ходил с бабушкой в церковь в соседнее село, как строил с отцом дом; прошедший сквозь петербургские бессонные репеции с экспериментами над собой, сквозь круговерть западных гастролей и чад публичност. Опыт утончил черты лица, а дух, поднаторев в искушениях, выстрадал гармонию. Что-то существенное стоит за этой идущей в гору актерской биографией - верность душевной жизни, счастливая несерьезность по отношению к себе, артистизм как мера и форма понимания.

В грядущей додинской постановке "Король Лир", возможно, именно Семак станет Лиром.

Есть вечные законы ремесла. Например, - попасть в луч, в свет. Этому и учишься в театре. Где бы ты ни находился на сцене, ты ищешь свет....