Петр Семак: 

«Из Петербурга в Москву и ОБРАТНО»

Актер Малого драматического театра – Театра Европы Петр Семак значится в списке

номинантов грядущей юбилейной «Золотой маски» - за роль Астрова в спектакле Льва

Додина «Дяда Ваня». Впрочем, поговорить мы собирались давно, с тех пор как он

вернулся из Москвы, и года не пробыв в труппе МХАТа п/р Олега Табакова. Звоню

Семаку домой часов в десять утра, чтобы договориться о встрече. Утро такое морозное,

что нос даже из-под одеяла высовывать не хочется. Жена отвечает: «А он бегает». Я даже

не поняла сначала: «Как бегает?» - «Да так, вместо зарядки». Через полчаса снова номер

набираю, на сей раз подходит дочка Настя. «Нет, - говорит, - еще не пришел. Он обычно

часа полтора бегает. Мы даже волнуемся иногда». В итоге все же договорились, встретились

днем, в театре, взяли чаю в буфете. Я говорю: «Ты, Петь, кури, не стесняйся. За разговором

в самый раз». А он мне: « Да не курю я. Бросил». Чувствую: не узнаю человека. Почти с

детства (с моего, конечно, детства) знакомы, а не узнаю. Что-то появилось в Семаке новое,

неуловимое. В одном была уверена: это «что-то – правильное, позитивное».

ЛЮБОВЬ     БЫВАЕТ  ТОЛЬКО    РАЗ  В   ЖИЗНИ

— Давай начнем все же с твоего возвращения в Петербург. Все уезжают, а ты вот вернулся. Это здорово, рады очень. Но все же — почему? Ты вернулся потому, что Додин предложил тебе сыграть в «Дяде Ване»?

— Нет. Это случилось уже после Москвы. Я встретил Валерия Николаевича Галендеева, своего педагога по речи, который на всех спектаклях с Додиным работает. И он мне говорит: «Это я от себя спрашиваю,   не   по   чьей-то просьбе: не сыграли бы вы, Петя, дядю Ваню?» Конечно, я согласился. Но дядю Ваню я  репетировал всего одну репетицию, после чего меня Додин спросил: «Может, Петя, вы попробуете Астрова?» 

—  Не удивило тебя такое предложение?

— Да меня в этом театре уже ничего не удивляет. Тут столько всего было неожиданного и парадоксального! Не скрою, дядю Ваню сыграть очень хотелось. Но я ус­покоил себя той мыслью, что Войницкого еще и через десять лет смогу сыграть, Астров все-таки помоложе. 

—  На одной из пресс-конференций, которую Табаков давал в Питере, кто-то из журналистов про тебя спросил и полу­чил ответ: «Семак разочаровался в том театре, куда намеревался перейти».

— Нет, это не так. Дело не в театре, а во мне. Меня же во МХАТ сватали еще в 2001 году, когда я играл в Москве премьеру «Чайки» со шрамом на лбу. На репетиции ехал на велосипеде, не вписался в поворот и полетел со сцены головой в ступеньку. Вот ты смеешься, а я чуть насмерть не убился. 

—    Говорят,   лобная кость — самая прочная в человеческом организме.

— Вот она и выдержала. Но шрам был огромный. А через десять дней я уже играл премьеру в Москве в таком ортопедическом «ошейнике», потому что обнаружили еще и надрыв шейных связок. С таким «воротником» я был похож на Шекспира, тем более что лоб у меня был выбрит, а по бокам волосы, наоборот, отросли, и борода с усами тоже. Так что вся Москва ломала голову над необычным решением роли доктора Дорна. В таком же виде я получал Государ­ственную премию в Кремле за «Аркадию» из рук президента России. На его вопрос: «Что случилось?» — ответил: «Искусство требует жертв». Вот тогда Олег Павлович мне первый раз предложил перейти к нему во МХАТ. Я подумал месяц, решил, что поздно в 41 год менять свою жизнь, и отказался. После этого Табаков мне непрерывно названивал, предлагал то одну роль, то другую. А потом я как-то поскандалил с администрацией нашего театра и подумал: «Поеду в Москву, пока зовут, а то ведь потом не позовут, а я всю жизнь жалеть буду, что не попробовал». Написал заявление об уходе — и поехал. Попробовал — и убедился, что по-настоящему в жизни любят только один раз. 

—  Чего в Москве больше всего не хватало?

— Да, наверно поздно в этом возрасте искать новый дом, новых друзей. А потом, в нашем театре мы так хорошо друг друга знаем и понимаем, что никаких слов не нужно. В Москве же, чтобы сыграть какую-то простую вещь, столько объяснять приходилось!

ДОТЯНУТЬСЯ ДО    КЛАССИКА

— А когда этой осенью на фестивале «Балтийский дом», который в Моск­ве проходил, играл Обломова, какие чувства испытал?

—Да такие же, как обычно. Хоть в маленьком зале под крышей Театра имени Моссовета первые двадцать минут действия нависла напряженная тишина, а в первом ряду, прямо передо мной, сидел ав­тор пьесы Михаил Угаров, который в Москве сам эту пьесу поставил. Но все равно мы победили. Приняли они нашего Обломова. 

— Тебе самому с этим персонажем интересно было разбираться?

—  Очень. Хотя сначала, когда я пьесу Угарова прочитал, сказал режиссеру Игорю Коняеву: «Слушай, я, видимо, ничего не понимаю в этой современной драматургии». А Игорь спокойно так ответил: «Я тебе все объясню». Потом предложил: «Давайте Гончарова почитаем». У Гончарова все так по полочкам разложено, будто он систему Станиславского прочитал прежде, чем роман писать. Оставалось только выйти на сцену и сыграть. 

—  О чем, как тебе кажется, этот спектакль?

— Во-первых, не об инфантилизме, о котором пьеса Угарова. Думаю, у нас, как и у Гончарова, это история о том, что в моменты смены формаций всегда есть люди, которые не находят себя в новом мире и которых этот мир выбрасывает. Потому и с Ольгой у Обломова ничего не получается, хотя он и страстный человек. Но страсть — это же не любовь. Игорь Коняев в личных письмах Гончарова нашел такое определение: «Страсть есть только неуме­ренное влечение к идеалу любви». В Москве журналист, ведущий театральной передачи, нам рассказал, что там есть несколько режиссеров, которые берут для постанов­ки, скажем, пьесу Островского, собирают актеров и говорят: «Ну а теперь поборемся с классиком». Мы бороться с классиком не стали. Нам хотелось дотянуться до Гончарова.

ИГРАТЬ   НЕ   ИГРАЯ 

—  И все-таки ты после Москвы выглядишь как-то по-новому. Как будто вдруг ответил на какой-то важный для тебя вопрос и успокоился. Не можешь эти   перемены   объяснить?

— Наверное, так. Раньше я боялся уйти из Малого драма­тического. Во-первых, мне ка­залось, что буду выглядеть предателем. Во-вторых, чув­ствовал себя, как житель ост­рова, который страшится большой жизни где-то на ма­терике. А теперь я ничего не боюсь и знаю, что нахожусь в этом театре по своей воле.

— Судя по «Дяде Ване», в самом Малом драмати­ческом что-то меняется: в этом последнем чеховском спектакле жажды жизни гораздо больше, чем   «Бесах», «Чевенгуре» и даже  «Чайке».

 — Я думаю, мы почувствовали наконец суть трагикомедии, трагифарса.  Этот жанр очень актуальный, но очень трудноуловимый. Он похож на вдохновение: никогда не знаешь, что надо сделать, чтобы оно пришло и ты взлетел. Но без этого смешения жанров получается или скучная комедия, или мрачная трагедия. А в «Дяде Ване» все соедини­лось органично, как в жизни. Иногда мне даже кажется, что мы не играем ничего. Давно, еще в годы моей учебы в институте, я слышал, как Юрий Соломин рассказывал про кого-то из стариков московского Малого театра: «Он выхо­дил на сцену и говорил спокойно, без напряжения, не форсируя голос, а слышно его было на всех ярусах. Мы же, вчерашние студенты, пыта­лись говорить «с подачей», громко, но слышали нас зри­тели далеко не всегда. Од­нажды я подошел к этому ста­рому актеру и спросил, в чем секрет его мастерства, на что он мне ответил: «А я в старо­сти стал все чаще задумы­ваться над тем, как бы вот так играть не играя...» Я только сейчас, на «Дяде Ване», по­нял, что имел в виду тот артист. Молодой Дастин Хофман снимался в фильме «Ма­рафонец» вместе с мэтром Лоуренсом Оливье. Оливье играл старого нациста, кото­рый весь фильм пытался убить героя Хофмана. Говорят, Хофман всегда восхищался тем, как достоверно Оливье играл страшного убийцу, садиста. Однажды Хофман подошел к Оливье и спросил: «Как вам удается достичь такой правды чувств? Я вот, чтобы ощутить загнанность своего героя, не даю себе спать, голодаю». На что Оливье снисходительно ответил: «Молодой человек, а вы не пробовали поиграть".

«ТЫ   УЖ   ПРОСТИ, ПАПА...»

—  Когда звонила тебе домой, сын ответил таким басом, что я приняла его за тебя. А имя твоей дочки — Анастасии я даже виде­ла в программке спектак­ля «Невесомая принцес­са» напротив строки «ху­дожник».

— Да, дети совсем взрослые. Настя уже оканчивает постановочный факультет нашей Театральной академии, курс Александра Орлова. Орлов ее хвалит: говорит, она на курсе лидер, и вкус у нее есть, и чувство гармонии. Девчонка она, конечно, толковая. 

—  Я часто вижу Настю на твоих спектаклях. Она суровый критик?

— Да. Вот только что при­ходила на «Бесов», так после спектакля  сказала  мне: «Папа,ты уж прости, но на твоей исповеди я уснула». 

— Не обиделся?

— Нет. Совершенно. 

— А сын чем занимается?

— А сын окончил школу и пошел работать на стройку чернорабочим. Это было его принципиальное решение. И я не стал ему препятствовать. Человек хочет сам строить свою судьбу — это его право. Вообще у нас в семье хорошая атмосфера и дружеские отношения. Когда за спиной такой дом, не боишься искать и ошибаться. 

Беседовала Жанна ЗАРЕЦКАЯ

(«Вечерний Петербург», 30 января 2004г.)