Петр Семак
Памяти Николая Лаврова

Не то что в доме рухнула крыша, а еще страшнее — рухнул фундамент, что-то вырвали с основанием. Коля был лицо Малого драматического и негласно — старший брат, брат-отец. Для меня — особенно. Мы оба были с ним Мишки Пряслины — он в «Доме», я - в «Братьях и сестрах». Еще студентом, в 1980-м, я был на сдаче «Дома», а через пять лет появились «Братья и сестры». Потом он был моим отцом, старым Кэботом, в «Любви под вязами».

 

Он был не просто хороший актер, а человек, на котором многое держалось. К нему прислушивались, его мнение было весомо и в театральном и в человеческом смысле. Он был надежный человек, мужик. Сложный, но открытый. В нем никогда не было зависти. Когда я пришел в театр, подлавливал меня: «Что, пришел молодой?» Я помню, как он много рассказывал о своем детстве, жажда жизни, свойственная послевоенным детям, так и осталась в нем. Он очень любил жизнь, многого хотел, несмотря на невезение, обломы (то дача сгорела, то в аварию попал, то долги…). Ему жутко не хотелось стареть, но он никогда и не чувствовал своего возраста, в свои 56 лет он был моложе многих молодых. Это было видно, когда он ввелся на старого Кэбота в «Любви под вязами» (я был там его сыном Эбином…).

 

Он прилетел с гастролей из Рима 3 августа. Сели за стол — звонок, убили его друга, однокурсника Мишу Богина (у Коли было много друзей, все за честь почитали быть его другом). Его вызывали понятым. Это был стресс, шок, Коля заболел (что с ним — он не знал), больница — и все. На девятый день Богина умер он…

 

Неделю в театре до его похорон было безумие: пили, истерики, всё смешалось. И вот уже месяц я, честно говоря, не понимаю, что произошло. Понимаю, что — страшное, но насколько — это еще не пришло. Начнется сезон, потом другой — и мы постепенно, долго все будем осознавать то, что осознать невозможно. В голове все это не укладывается. Пройдет время — что-то станет понятно, а сейчас — нет…

("Петербургский театральный журнал" № 22 декабрь 2000 г.)

ПРЯМАЯ РЕЧЬ

На главную



Hosted by uCoz