Участники «Дяди Вани» единодушно
уверяют, что впервые репетиционный процесс
был таким быстрым и легким. Тридцать пять
репетиций – срок для Малого драматического
театра рекордный. Кажется, что работа над «Дядей
Ваней» шла именно в том состоянии, когда все
угадано и все удается. Давид Боровский
создал оформление в великолепном
минималистском стиле. В его сценическое
пространство входишь как в деревенский дом,
начинающий жить вместе с обитателями:
коричневое дерево стен, стеклянная дверь в
сад, по ней текут струи дождя, в сад можно
убежать, чтобы выплакаться или спрятаться
от чужих глаз; три нависших над сценой стога
сена. Наконец, теплый золотистый осенний
свет, так чудесно преображающий лица,
дрожание свечей, которые зажигают в сумерки,
в их свете так вырисовывается нервное лицо
замкнутой Сони (Елена Калинина), а Елена (Ксения
Раппопорт) действительно напоминает
невиданную драгоценность – деревце в цвету.
Выпив с Соней на брудершафт, Елена
Андреевна подливает и подливает себе вина,
пытаясь утишить душевную сумятицу, и легким
тоном произносит: «Собственно говоря, если
вдуматься, то я очень, очень несчастна!»
Ища фразу-ключ к самой безнадежной пьесе из
всей мировой драматургии, Станиславский
выделил как центральный мотив жизни,
которая «скучна, глупа, грязна. Затягивает
эта жизнь». Лев Додин, один из самых
мужественных и трезвых философов нашего
времени, вряд ли разделяет безусловную веру
в небо в алмазах и в ангелов, которые ждут
наши души. Кажется, что ему ближе
представление о холодной темной воде
беспамятства, затягивающей героев «Чевенгура».
Но, не полемизируя со Станиславским, в своей
постановке «Дяди Вани» он выделит как
важнейший другой мотив: «Чертовски хочется
жить». Холодную ясность понимания
проигранной, незадавшейся жизни он
соединяет с ощущением радости как
сердцевины любого бытия, сливает с
ощущением любви и нежности к этой бедной
жизни, где все неудачники, никого не
вспомнят через двести лет, но всем дана
любовь, дружба, нежность, летние дожди,
бурные взрывы отчаяния, томительные
объятия, и ночные признания, и слезы, и тоска,
все то глупое, теплое, человеческое, что
называется счастьем.
В зрительном зале постоянно дрожит тихий
смех «выпуклой радости узнаванья» и
сопричастности. Вот изящная маман
Войницкая (Татьяна Щуко) тросточкой любовно
гладит забытые калоши Серебрякова. Елена
Андреевна (Ксения Раппопорт), объясняя
Войницкому (Сергей Курышев), что они оба
скучные и нудные люди, легко нахлобучивает
на него свою широкополую шляпку с
цветочками и тянет его танцевать. И они
кружатся под негодующим взглядом Войницкой,
наталкиваясь на вошедшего с лекарствами
Серебрякова (Игорь Иванов). Доктор Астров (Петр
Семак), разложив на столе свернутые рулоны
карт, показывает, где в уезде водились лоси
и козы. Волна страсти, поднимающаяся откуда-то
снизу, заставляет чуть дрожать руки,
стоящая рядом женщина тянется к нему, в
любую минуту могут войти, и, чуть отгибая то
один, то другой конец рулона, он глухо
повторяет, что вот здесь уже «коз нет».
Жесты, мизансцены не иллюстрируют слова, но
дают им иное измерение. Додину дан дар
оживления текста. В любом его спектакле
действуют не персонажи – живые люди, вместо
глянцевого хрестоматийного паркета текста,
на котором скользишь за сюжетом не
останавливаясь, – минное поле, где любая
ситуация таит возможность взрыва. И отдавая
дань мастерству сплетения тем, изощренной
точности психологических мотивов,
виртуозному разнообразию ритмов, уносишь с
собой другое. Надтреснутый звук шершавого
голоса Вафли (Александр Завьялов), вдруг
всхлипнувшего: «Лавочник мне в спину –
приживал! Обидно». Тихий плач по-детски
обиженной Елены Андреевны, узнавшей, что
нельзя сыграть на рояле. Движение, которым
Серебряков вытрет платком губы жены, увидев
ее в объятиях Астрова. Безудержную удаль
великолепного раската «Вдоль по Питерской»
пьяного доктора. «Крупный план» артиста
Додин умеет дать как редко кто.
Актеры Малого драматического играют с той
прозрачностью, когда тебе кажется, что ты
слышишь ток крови, смену настроений,
кружение сердца, сплетение мотивов и
подтекстов каждой фразы. «Чудак ты, Ваня», –
бросит Астров застывшему на пороге комнаты
с огромным букетом роз, так не вовремя
вошедшему Войницкому. И в короткой реплике
и доля насмешки, и похвальба («Учись, как
надо с женщинами!»), и упрек («Что стоишь как
болван»), и извинение за предательство.
Совет Чехова, данный исполнителям «Иванова»,
– «не давать бабам заволакивать центр
тяжести, который лежит не в них», здесь
исполняется точно. При всей пленительной
тонкости рисунка женских ролей спектакль
рассказывает прежде всего о мужском мире,
мужских проблемах, мужском выборе. Два
закадычных друга-соперника, два «единственных
порядочных интеллигентных человека на
много верст вокруг» – Войницкий и Астров –
становятся полюсами спектакля. Петр Семак и
Сергей Курышев играют своих героев теми
самыми русскими мужчинами, на которых
держится мир (тема для Додина ключевая). Он
стоит, пока есть такой Астров, сажающий леса
и без сна и отдыха спешащий к больным. Пока
есть такой дядя Ваня, готовый отдать для
любимой сестры, ее мужа, ее дочери не только
свое наследство, но пожертвовать собой,
своим будущим. Тема спектакля точно
разделена на партии для баса и баритона.
Циничный, легкий, решительный Астров идет к
женщине, которая задела его чувства, с
отчаянным вызовом матадора, вышедшего на
арену. С веселой наглостью, глядя ей в глаза,
посылает внятный вызов-призыв, и на него
нельзя не откликнуться. Аристократически-сдержанный,
застенчивый, Иван Войницкий относится к
числу людей, которых можно знать десятки
лет и даже не догадаться, что знаком с
чемпионом мира по шахматам. Он не отрывает
взгляда от Елены Андреевны, светясь в ее
присутствии, стараясь умерить раскаты
голоса, спрятать свой высокий рост, стать
меньше и незаметнее. Застав любимую женщину
с лучшим другом, он замрет, окаменев, ничего
не видя и не слыша, и только когда она
опустится на колени перед ним, прося
прощения за невольное предательство,
неожиданно виновато что-то пробормочет.
Человек, привыкший туго завинчивать клапан
собственных чувств, он взрывается с силой
отчаяния, буквально опрокидывающей все
вокруг, вдруг показавшей, сколько мощи,
страсти, энергии живет в его огромном теле.
Пистолет кажется почти игрушкой в его руке,
когда он врывается в комнату за
Серебряковым, падает от толчка повисшей на
нем Елены Андреевны, ударяющей по руке с
револьвером. Промах.
Потом он будет сидеть, уронив прекрасные
сильные ненужные руки, обратившись к
Астрову: «Как же мне быть?». Обняв, прижав к
себе дядю Ваню, лаская с женской нежностью,
как ребенка, этот Астров внятно, жестко и
трезво объяснит, что делать нечего, жизнь
проиграна, надежды нет никакой. А жить надо.
Не из страха, «какие сны в том смертном сне
приснятся». Не оттого, что «завтра будет
лучше, чем вчера». Надо жить, потому что
иначе другу-доктору придется тебя
вскрывать (Астров быстрым движением
покажет на грудной клетке дяди Вани, как
именно это делается). Надо жить, потому что
рядом люди, за которых ты отвечаешь. И еще из-за
того смутного, невыразимого словами, что
заставляет Астрова и Войницкого сейчас
держаться друг друга. Астров не скажет: мне
будет плохо без тебя – но это понятно и так.
В финале дядя Ваня и Соня сидят за столом.
Что-то записывая в конторской книге, сухим
бесслезным голосом она говорит о небе в
алмазах, об ангелах, которые – она верит –
их встретят. По щекам Войницкого катятся
слезы. Опускаются стога сена. Гаснут свечи.
Ольга ЕГОШИНА ("Первое сентября" № 69/2003)
