Льву Додину, режиссеру спектакля
"Дядя Ваня", уже давненько ничего не
надо доказывать, суетиться, изобретать
надуманные решения, и процесс постановки
пьесы для него, видимо, равен процессу
постижения жизни. Впав "как в ересь, в
неслыханную простоту", Додин отстранил
все, что в театре существует помимо актеров,
и дошел до предельного аскетизма - нет даже
таких невинных возбудителей эмоций, как
игра света или музыка. Наигрывает на гитаре
приживал Телегин (Александр Завьялов) да в
подпитии шикарным шаляпинским баском
напевает доктор Астров (Петр Семак) - так это
у автора предусмотрено в партитуре. Чехов
для Додина - источник жизни, а не
танцплощадка для самовыражения, и все, что
Додин хотел бы поведать зрителю, происходит
между автором и актерами, с Божьей и
режиссерской помощью.
"Дядя Ваня" Антона Павловича Чехова -
пьеса-удачница, ее всегда ставили с успехом
(только на моей памяти - Товстоногов,
Някрошюс и Кончаловский в кино). Она
необычайно искусно и красиво построена: у
каждого из пяти основных героев есть и
сольные арии, и дуэты, и голос в общем хоре, а
четыре действия - как четыре части симфонии.
Жизнь людей, со всеми страстями и
страданиями, в композициях Чехова
ощущается как музыка - и Додин, воплощая эту
музыку, довел своих актеров до особого
состояния. Они все - живые, теплые, понятные,
с ясными характерами и узнаваемой
психологией, нет никаких сомнений: вот это -
действительно приехавший в усадьбу
отставной профессор Серебряков, человек в
футляре, а это - его прелестная скучающая
жена Елена, а это - несчастный влюбленный в
нее дядя Ваня, проворонивший свою жизнь, и
так далее. Но герои отчищены от
натуралистических подробностей, от
ненужных мелочей, от слишком жирной,
самодостаточной "игры", и они играют,
как это делают в хорошую минуту музыканты-виртуозы,
- легко и прозрачно.
Одну метафору Додин все-таки "разрешил"
художнику Давиду Боровскому, одевшему
сцену в темное дерево, - над героями
нависает железный каркас с тремя грузными
стогами сена, точно образ унылой трудовой
жизни, которую они на время забыли. В финале
стога опустятся на планшет, как неминучая
судьба, - чеховским людям надо работать,
надо забыть о личном счастье, хотя оно было
"так возможно, так близко" - по крайней
мере для двоих.
Нельзя сказать, как это иногда любят
критики, что, дескать, спектакль хоть и
верен Чехову, но он "о нас", то бишь о
современной интеллигенции. Нет, увы, это не
мы. Это наши близкие родственники - более
изящные, более благородные, более
совестливые. Мне давно не встречался
интеллигентный человек, которому было бы
стыдно за себя, за свою жизнь, - а в мире
Чехова такие страдальцы бродят толпами.
Герои "Дяди Вани" в Малом
драматическом, без всяких скидок, отличные
люди. Кроме, конечно, профессора
Серебрякова. В исполнении Игоря Иванова
профессор похож на старого филина, с
испугом и подозрением глядящего на чуждую
ему человеческую компанию. На самом деле
профессор - самое несчастное существо в
спектакле, он действительно болен,
беспросветно одинок, а жить по-человечески
он не умеет, отгородившись позой мнимого
величия, не может даже чашку чая выпить в
дружеском кругу, даже пожаловаться толком
на свои страдания, излить душу. Кажется,
будто его постоянно терзает не только
физическая, но и душевная боль, которую он
задавил величественным фасадом своей
невозмутимости, искусственного
спокойствия. Во втором действии он приносит
сам себе поднос с невероятным количеством
скляночек и пузырьков с лекарствами -
только и осталось бедолаге, что настаивать
на своей болезни, вымаливая кроху
сочувствия. Профессор лишен единственной
радости - с аппетитом поговорить о себе, чем
пользуются все, кроме него. Он же заключен в
одиночную камеру своего "я", откуда
выхода нет.
Дядя Ваня (Сергей Курышев) и Соня (Елена
Калинина) на удивление в этой сценической
композиции Додина никак не приподняты, не
поэтизированы, не идеализированы. Это
хорошие, честные люди с ясными глазами,
работники, служители - но нет в них аромата,
цветения, дара. Дядя Ваня действительно
бывает зануден и нелеп, Соня грубовата и
прямолинейна, и, при всем сочувствии их
несчастьям, понимаешь, что для людей
подобного склада никакого счастья и не
предусмотрено даже там, на небесах, о чем
горько и глухо, точно сама себя уговаривая,
твердит в финале Соня. "Мы отдохнем! Мы
увидим небо в алмазах..." Да, отдохнут - а
потом их опять запрягут в какую-нибудь уже
небесную работу. Так они созданы - как что-то
надежное, правильное, но вспомогательное.
Люди в помощь. Второстепенные люди. Оттого
так досадно смотреть на бунт дяди Вани,
вдруг решившего сыграть главную роль,
полюбить, убить, рассыпаться в монологах -
когда ему ничего такого не положено. И Соня
напрасно распускает (в третьем действии)
свои пышные, скрытые до поры волосы - она
вполне хороша собой, но беспола. Рабочая
пчела, и это фатально, этого - не переменить.
И вот среди этих чудаковатых, бедных,
разнообразно несчастливых людей
появляются двое. Настоящий мужчина и
настоящая женщина. Такие, какими их
сотворил Бог "по своему образу и подобию".
Прекрасные, талантливые, притягательные,
созданные друг для друга. Честно говоря,
лучшего чеховского любовного дуэта, чем
Ксения Раппопорт (Елена) и Петр Семак (Астров),
я пока не видела. Провинциальный доктор с
фатовскими усами, этот Астров бывает и
резковат, и неуклюж в душевных движениях,
что только оттеняет его силу и обаяние. Он и
выпивает красиво, и поет отменно, и ругает
себя выразительно, и любит широко и
страстно - только, по стыдливости душевной и
беспощадной привычке к рефлексии, красивых
любовных слов не говорит и сердится на свою
избранницу, что та вызвала в нем столь
громадное волнение. А нежная, застенчивая
красавица с тяжелыми веками и легкими
руками (действительно верится, что она
талантливая музыкантша - с таким чувством
она играет на столе, как на воображаемом
рояле) недаром испугана надвигающейся
страстью - эти люди созданы не для пошлого
флирта на лоне природы. Они сами природа.
Они зажигают друг друга. Артисты на
редкость заразительно играют нарастающее
чувственное томление, скованное приличиями
и условностями, порывы, страхи, волнения и
краткое ослепительное счастье соединения.
Удивительное дело - просто не припомню
спектакля, где так зримо, так очевидно
представлено мужское и женское начало в
человеке как талант, как Божий дар, как
залог и возможность счастья. Я назубок знаю
пьесу, и тем не менее было жалко до слез, что
этих чудесных, цветущих людей насильно
оторвали друг от друга какие-то Вани, Сони и
унылые профессора. Когда они жадно и
отчаянно целуются в финале, все население
пьесы высыпает на сцену, чтобы помешать
несостоявшимся любовникам.
Конечно, они и сами виноваты - испугались, не
сумели воплотить свою любовь. Но есть еще и
давление среды - это у Додина получилось
весьма наглядно, - давление близких,
поселяющих чувство вины, давление стыда и
обязательств. В который раз не вышла любовь
- и сразу потускнела жизнь, и опять надо
писать счета, пить водку, ругать погоду и
ближних. Потускнел и доктор Астров, погас в
нем чудный огонек. Но ведь были "и жизнь, и
слезы, и любовь" - прозвучало и смолкло,
как все на этом свете.
Одного обстоятельства я не понимаю - отчего
это малый драматический театр, когда это
большой драматический театр. Огромной
ошибкой было не позвать в свое время Льва
Додина принимать наследство Георгия
Товстоногова. Ничего страшного, сделали бы
какую-нибудь объединенную дирекцию
Большого и Малого драматических театров.
Зато классическое, ясное искусство
русского психологического театра получило
бы больше простора. Льву Додину это,
разумеется, безразлично - он и так добился,
что магистраль театра проходит через Малый
драматический, - это я так, по-зрительски, по-обывательски,
как дядя Ваня у Чехова, бесполезно сетую.
Дескать, а какая могла быть жизнь, какая
жизнь!
Татьяна Москвина ("Московские новости" № 18 2003 г.)
