В день рождения, тем более круглый, принято вспоминать не то, чего юбиляру следует стыдиться, но - чем он может гордиться. Петербуржцам, конечно, хочется гордиться великим и прекрасным городом, где процвела великая и прекрасная культура. Но все-таки город и культура достались нам в наследство - и тут можно испытывать гордость разве за то, что мы его не окончательно промотали. А вот что составляет действительную честь, достоинство, славу Петербурга сегодняшнего? Этот перечень, безусловно, открывается Эрмитажем, Мариинским и Малым драматическим театрами; именами Валерия Гергиева, Льва Додина, Алексея Германа, Александра Сокурова.
Лев Додин поставил "Дядю Ваню". Это замечательный спектакль - жесткий, внятный, депрессивный и легкий одновременно. От него остается ощущение чистоты, словно дождь, стекающий по стеклу во время ночной грозы второго акта, омыл всех и всё. И прояснились смыслы, и чисты линии ролей, и на чистый деревянный пол усадьбы Войницких вышли достойные люди. Их жизнь не удалась, но "надо жить", и они живут.
Считается, что "Дядя Ваня" - самая безысходная, мрачная чеховская пьеса. "Все жизни, свершив свой печальный круг, угасли", жизнь кончена, финальное Сонино "мы увидим все небо в алмазах" - лишь радость приближения смерти как освобождения: только умерев "мы отдохнем, дядя Ваня"...
Мне давно кажется, что Чехов написал почти счастливый финал. Гроза, выстрел Войницкого, крах надежд, любви, попыток вырваться - все пройдено и пережито, и наступает смирение. Привычные дела. Вафля бренчит на гитаре. Высохли листья после дождя. Высохли слезы после истерик. "Благословляю ежедневный труд", - пафос Цветаевой, быть может, тут излишен, но что-то благословляет финал "Дяди Вани". Правда, чтобы ощутить мудрость и тишину этой сцены, нужен опыт жизни. Чтобы, пройдя боль, слезы, предательства, разочарования, безнадежность, найти в себе силы превозмочь тоску по лучшей жизни, сесть за стол, обмакнуть ручку в чернила и начать считать гречку и постное масло: "2-го февраля масла постного 20 фунтов..."
Кто переживал подобное - поймет. Кто не переживал - пусть посмотрит "Дядю Ваню" в МДТ. В мировосприятии Додина наконец наступил покой. Он шел к нему десять лет. Через агрессию "Стройбата" и "Клаустрофобии", через неживую воду "Пьесы без названия" и мертвую грязь "Чевенгура". Он пытался обрести покой в "Молли Суини", но это был покой мертвецкой. Вообще долго все было устало и почти мертво: и "Вишневый сад", и "Платонов", и "Чайка", стало быть, Чехов не спасал. "Дядя Ваня" - первый за много лет спектакль, где действуют нормальные несчастные люди. Додин когда-то любил их в "Братьях и сестрах", потом презирал, ненавидел, раздражался ими, выворачивал наизнанку собственные спектакли, пародируя себя прежнего, чтобы выставить миру не человека, а тварь дрожащую. Его спектакли 90-х вызывали лично у меня ответное, адекватное им, чувство - чувство нелюбви. И вдруг - "Дядя Ваня". Ощущение, что разрядилось электричество, что человек перестрадавший возвращается к людям, которых давно покинул, и возвращается не для того, чтобы судить или оценивать их. Все так просто: "16-го февраля опять масла постного 20 фунтов... Гречневой крупы..."
Просторно. Похоже на загон. Сверху, над головами - стога сена. Будто левитановские "Стога", которые тот написал в чеховском кабинете в Ялте, разрослись в декорации Давида Боровского до натуральных размеров. С самого начала догадываешься - они опустятся в финале, обозначив земную жизнь Сони и дяди Вани. Так и происходит. Но весь спектакль в воздухе усадебной жизни, где с приездом Серебрякова и Елены Андреевны все сдвинулось со своих привычных мест, абсурдно висит то, чему надлежит прочно стоять на земле, - стога сена.
У этой сдвинутой жизни, пожалуй, есть одна настоящая опора - старая нянька Марина (Нина Семенова). Она точно знает, что "Бог милостив" и что от горя и боли надо выпить липового чаю. Этим она уверенно поддерживает и Астрова, и Соню, и Серебрякова, послушно идущего за нею пить тот самый липовый чай. Няньке Марине наследует Соня в своем финальном монологе. Никаких сантиментов, никаких слез. Она говорит про небо в алмазах и ангелов не нарочно, почти автоматически, сосредоточенно подписывая счета. Слова рождаются каким-то глубинным прозаическим знанием: "Бог сжалится над нами". Это такая же жесткая, ясная, уверенная правда, как и эти счета, как и нянькин чай. Соня говорит, а Войницкий плачет, сидя напротив, - большой, не повзрослевший ребенок, у которого прошла жизнь. Как известно, "во всем уезде было только два порядочных, интеллигентных человека", которых жизнь затянула "гнилыми испарениями", - Войницкий и Астров. Почему-то, тем не менее, Астрова часто играют обаятельным красавцем. В спектакле Додина и в том и в другом - Иване Петровиче и Михаиле Львовиче - отчаянно, безнадежно и безвозвратно потеряно нечто мужское: глушь, безлюдье, ежедневный труд, одиночество... Астров - Петр Семак специально некрасив, сумрачен, зажат, он надевает круглые очки, излагая сведения о лесах и лосях и понимая, как скучен Елене Андреевне... Этот усталый, неулыбчивый, очень провинциальный, именно что уездный доктор, только мертвецки напившись ночью, может сознаться - "становлюсь пошляком" и запеть. Его леса - та же работа, что и оперирование мужиков, умирающих под хлороформом. На вопрос, любит ли он Соню, он отвечает без тени кокетства, потому что, кажется, с трудом понимает, о чем вообще идет речь. Жизнь загасила "чувства тонкие, нежные, как цветы", и его внимание к Елене - не любовь, не страсть, это скорее процесс "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет".
А Войницкий (Сергей Курышев) - и вовсе беспол: опухший, помятый, с какими-то свалявшимися волосами, человек, давно живущий в глухомани, пьющий в жару, мягкий и нелепый, какой-то "плюшевый", бескостный. Были ли у него вообще женщины? Так ухаживают, так стоят с цветами нелепые подростки, никогда не знавшие поцелуя... В минуту краха он утыкается в колени матери, будто не называл ее недавно "старой галкой": "Матушка, я в отчаянье". Его ночные рассуждения о потерянной жизни и мечты о Елене Андреевне - абсолютно пьяные откровения с самим собой. Додин находит как раз трезвые, необычайно точные мотивировки большого монолога: это узнаваемо, трогательно и очень смешно. Необидно смешно.
В этом спектакле нет музыки, не щебечут птицы. Несколько гитарных переборов Вафли (Александр Завьялов) и шум дождя.
Ночь, прошла гроза. Во время объяснения с Соней Елена Андреевна допивает бутылку вина, початую Астровым. Она весела, свободна, она пианистка и хочет играть. Это ее ночная воля, миг свободы, глоток воздуха после грозы - и она посылает Соню спросить разрешения у Серебрякова. Но музыка нужна Елене Андреевне сейчас, сию минуту. И пока Соня ходит, она "берет аккорды" на твердой крышке стола, где стоят пузырьки с лекарствами ("И харьковские, и московские, и тульские. Всем городам надоел своей подагрой", - саркастически заметил пьяный Астров). Серебряков не разрешает сесть за рояль - и тогда Елена ("была не была!") выстукивает мелодию на бутылочках... А потом резким движением опрокидывает их - и харьковские, и тульские. Жизнь свою нынешнюю опрокидывает. Когда-то в "Дяде Ване" Някрошюса герои нюхали духи Елены Андреевны из многочисленных бутылочек, стоящих на пианино, улавливая летучий аромат чего-то желанного, наркотического. В нынешнем "Дяде Ване" Елена играет свою мелодию на бутылочках с лекарствами, потому что ей не позволено пианино...
Когда Чехов написал "Дядю Ваню" и отдал в Малый театр, Театрально-литературный комитет, состоявший из петербургских профессоров Н. И. Стороженко, А. Н. Веселовского, И. И. Иванова, вернул ее автору на доработку, сочтя немотивированными многие поступки героев и указав, что характер Елены нуждается "в большем выяснении". В спектакле Малого драматического послушались профессоров и Елену (Ксения Раппопорт) точно "выяснили". В этом спектакле понятно, почему она, красавица, вышла за Серебрякова (Игорь Иванов): страстного, еще недавно сильного, а теперь трагически стареющего. Между ночными жалобами он вдруг привлекает Елену к себе, и она податливо, чувственно, с какой-то надеждой откликается. Они целуются (вы когда-нибудь видели, чтобы между Серебряковым и Еленой были отношения мужчины и женщины?). Еще недавно это была страсть, теперь Серебряков резко прерывает поцелуй: не стоит и начинать...
Елена Андреевна - Раппопорт не только очень красива, она естественна, честна, тактична, интеллигентна, искренна. Все обвинения в ее адрес напрасны. С мягким юмором, не раздражаясь, относится к Войницкому (повяжет косынку - и уводит его плясать, чтобы снять общее напряжение). Несколько лет назад Раппопорт уже играла эту роль в учебном спектакле курса В. М. Фильштинского, рядом с ней была Соня - Елена Калинина. Она и нынче прекрасная Соня: простые, продуманные интонации, прямота, некоторая суровость, никакой сладости и поднятых к небу глаз. В одной из сцен она выходит без привычной косынки, скрывающей прическу, - и ее волосы оказываются такими же пышными кудрями, как волосы Елены. Она почти так же хороша. Только вот угрюмая усадебная жизнь, скованность, одиночество... Узнав о том, что Астров не любит ее, она коротко отворачивается, чтобы никто не видел слез, чтобы сделать усилие, вдох - и примириться с действительностью. Эта Соня проста и горда.
Давно мы не видели здесь таких упоительных молодых актрис.
Нынче есть психологический театр, рассматривающий человека и его душевные движения под увеличительным стеклом. "Дядя Ваня" Додина не таков. Это спектакль несомненно психологический, но "крупного помола", мастерский, в лучшем смысле "академический", славный крупными актерскими личностями, соединенными в ансамбль "прославленных мастеров", и развитыми, откровенными реакциями. Это вообще очень актерский спектакль, и играют все - первоклассно, как-то вдруг освобожденно и всласть. Не жмут, не нагнетают. Как будто вдохнув воздуха после грозы, они отдаются движениям друг друга и общей мелодике спектакля. А Додин, читая Чехова, вдруг обнаруживает непредвиденные подробности. Не только дядя Ваня с букетом роз застает Елену Андреевну в объятиях Астрова. В финале, когда она прибегает в последний раз поцеловать доктора ("была не была!"), их застает вся честная компания во главе с Серебряковым. И его: "Кто старое помянет, тому глаз вон", - относится не к дяде Ване, а к ней...
Жизнь, рассыпавшаяся до конца, отнявшая у всех последние надежды и иллюзии, оставляет им только дело. "Надо, господа, дело делать!" Нянька вяжет чулок, Астров едет к больным, Соня наливает в пересохшую чернильницу чернила и, не глядя ни на Астрова, ни на дядю, садится работать. Жизнь состоит из простых вещей, ясных и потому безнадежных отношений, ежедневной работы. Там, за гробом, мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько. Бог милостив. Жить помогает липовый чай.