Человек
системы обломов
"Жизнь
Ильи Ильича". Театр-фестиваль
"Балтийский дом"
Полузабытый роман
Ивана Гончарова "Обломов"
вновь обрел завидную
популярность в театральном
мире благодаря драматургу
Михаилу Угарову, создавшему не
банальную инсценировку, а
современный парафраз под
названием "Смерть Ильи
Ильича". Сам же Угаров
впервые и представил его на
сцене Центра драматургии и
режиссуры. И понеслось... В
одной только Москве "Обломовых"
нынче три, по России - не в
пример больше. Театр-фестиваль
"Балтийский дом" заявил
очередную версию, где
угаровское сочинение было
разбавлено мотивами
собственно романа.
Режиссер Игорь
Коняев был приглашен на
постановку из Санкт-Петербургского
Малого драматического театра,
оттуда же привел и исполнителя
заглавной роли Петра Семака,
артиста, одно только имя
которого - гарантия успеха и
филигранного
профессионализма. И по-иному
расставил акценты: не смерть,
но "Жизнь Ильи Ильича"
явлена нам для наблюдения.
Впрочем, для какого уж там
наблюдения. В подобный омут
сопереживания, сочувствия и
сомыслия нас не затягивали
давно. Так давно, что
изголодавшийся по искренности,
подлинности переживаний, не
замусоренных очередными
режиссерскими безумствами,
зритель охотно нырял в этот
омут с головой. И одним из
самых страстных желаний (каких
же редких сегодня!) было, чтобы
спектакль этот длился и длился,
без антрактов и финала.
Жизнь, так не
похожая на смерть и прозябание,
какие бы приговоры ни выносили
ей умные литературоведы и
знатоки правил человеческого
существования. "Обломовщина"
(оставим это слово, коль сам
герой произносит его
неоднократно) - не ярлык, но
образ жизни. Другой,
неправильной, нелогичной, с
точки зрения господ штольцев и
Ко, но единственно возможной
для этого Ильи Ильича. Его
защита, его вызов, его борьба,
если хотите. Этого не лишнего,
но "личного" человека.
Несчастного оттого, что просто
не позволено ощутить себя
счастливым в своем маленьком
мирке, в хрестоматийном халате,
на классическом диване.
Но стоп. Дивана-то и
нет. Как нет ничего домашнего,
уютного, любимого. Холодно-выморочное
больничное пространство (сценография
Алексея Порай-Кошица): ряды
коек с табличками "Захар",
"Обломов", "Штольц",
разделенные белыми
занавесками, кружка Эсмарха,
медицинские шкафчики,
врачебные халаты. А
центральный шкафчик ох как
непрост: заглянешь в
застекленную глубь - и мороз по
коже, потому что аллегория
страшненькая. На верхней полке
- заспиртованный эмбрион,
пониже - одноногий скелет. Вот
вам и "жизнь" - исток и
итог. А что между ними? Это мы
увидим в финале, когда уже
отошедший в мир иной Обломов -
Семак заберется в этот шкафчик
сам, потеснив его обитателей.
Человек между ними. Жизнь
человека.
И больничный-то этот
весь антураж неспроста. Болен
человек. Любой, лежащий ли,
бегающий, поющий или огурцы в
банки закатывающий. Недаром же
прикроватные таблички для
всех заготовлены. Россия
больна. Пожизненно. И Петр
Семак эту исконную нашу
болезнь сыграл грандиозно и
пронзительно, немыслимо
сыграл. Не только маленькие
метания и страстишки некоего
Ильи Ильича, но Великую
Русскую Тоску, великими
русскими авторами схваченную.
В одном сыграл всех "личных"
людей - от Подколесина до
Иванова. Но про повод ни на
минуточку не забыл, Илью
Ильича за руку держал крепко.
Кто знает, может,
тоска эта и самого актера
зацепила? Что-то ведь
заставило его, внешне вполне
благополучного артиста
сверхблагополучного театра,
метнуться в Москву в совсем
ныне не благополучную
Табакерку. А потом, поняв
бесперспективность своего там
пребывания, вернуться назад.
Штольцевский порыв обернулся
обломовским откатом, но не
спешите делать выводы, они -
удел самого Семака. Москва
такого актера, которых и во
всей России-то единицы, так и
не заполучила - вот чего
неизмеримо жаль.
В этом спектакле
Петр Семак, обычно узнаваемый
с полувзгляда и по первым же
интонациям, вдруг совершенно
немыслимым образом стал
неузнаваем. И придя "на
Семака", неожиданно
довелось испытать пугающее
ощущение "облома": а кто
это там, на кровати? И почему
замена? И лишь спустя какое-то
время (короткое, впрочем) -
вздох облегчения: да ведь это и
есть он, но совсем-совсем
другой. Не в гриме дело, он-то
как раз отсутствует, но все в
актере изменилось - голос,
походка, повадки. Это ли не
мастерство? Растрепанный,
опухший и оплывший Обломов -
Семак монотонно жалуется
Доктору (Виталий Крылов) на
многочисленные недуги.
Привычно играет-собачится с
Захаром (Константин Анисимов)
по милым пустячкам: то письмо
затерялось, то квасу недолили.
И вновь - провал в спасительный
сон. А в том сне Захар с
пейзанским веночком на голове
начинает то самое письмо
зачитывать. Расплылся спящий
Обломов в блаженной улыбке -
грезится ему, что "в деревне
все спокойно". А когда
горькая правда зазвучала про
вытравленный овес и прочие
разорения, заворочался,
заворчал и глубже в подушку
зарылся. Не вырвать, не
разбудить его Захару даже с
помощью гигантской клизмы,
которую он, примерившись было
по назначению, засовывает все-таки
Обломову под голову. Так
пофигист-медбрат охаживает
капризного больного,
осточертевшего до колик.
А вот вам - первое
явление Штольца (Валерий
Соловьев). Нужную и скучную
монотонность (в которой между
тем превосходно прописаны все
детали, детальки и деталечки)
взорвет бравурная музыка. Что
это - атавизм надежды? Словно
что-то подбрасывает Обломова,
как бросается он на грудь
Штольцу, как целует его, плача
и приговаривая. А его монолог-греза
об идиллии в Обломовке? Ни
сонливости, ни помятости -
входит счастливый человек, в
своей утопии действительно
утопающий. Ну и бросьте в него
камень, кому подобное
незнакомо. Если жить - так в
этой пусть смешной, наивной и
детской утопии. Нет ее, так и
ничего не надо: скорее на
кровать, голову под подушку,
ноги под одеяло, и спать, спать,
спать... Ну скажите, что
работать надо, что каждый сам
кузнец своего счастья. Все
правильно, но русского
человека, как известно,
аршином общим не измеришь.
Ну а если
попробовать стать умным,
поддаться на штольцевские "провокации",
одеться, обуться, причесаться,
да и к Ольге (Елена Ушакова) в
дом "Casta diva" слушать?
Только быть умным и искренним
одновременно не получается.
Обломов - Семак так и заявит об
этом Ольге с детской
непосредственностью. И будет
неучтиво отворачиваться,
невоспитанно хватать пирожные
с рояля, запихивая их в рот
целиком, пока не зазвучит
дивная музыка и не обездвижит
Илью Ильича, не пригвоздит его
к стулу. Не Ольга - Ушакова поет,
сирена, манящая все туда же, в
недостижимое. Как он слушает,
как меняется его лицо, как
искренни слезы! Ведь, ей-Богу,
игра Семака в этот момент
равноценна великой музыке
Беллини, иначе и не скажешь.
Глуп, скажете, этот
Обломов, когда после такого
уткнется в теплое плечико
Агафьи Матвеевны (Регина
Лялейките), настойку
просмакует, пирожком закусит,
снова в любимый халат
облачится? Вы в глаза ему
посмотрите, какая там бездна
все той же тоски, стократно
увеличившейся. И уже не
смешным выглядит его комичное
балагурство с Захаром о "неразглашении"
новой тайны. Он свой финал
неизбежный добровольно на
себя примеряет вместе с
халатом. И понимает прекрасно,
что поздно - туда, к "Casta diva",
а в домике Пшеницыной доживать
проще. Именно доживать, потому
что даже мечты уже не могут
быть стимулом. Этот Обломов не
от удара умирает, а оттого, что
сил больше нет на мечту.
Иссякли, пересохли, кончились.
Быть может, тогда, в горячечном
бреду, когда прижался он к
Пшеницыной с лицом Матери и
закричал в последний раз что-то
о снеге, детском, прохладном,
спасительном.
Финал же спектакля,
придуманный Игорем Коняевым,
кому-то покажется излишним.
Этот посмертный
оправдательный монолог
Обломова - Семака, отчаянно и
громко выплеснутый прямо в зал,
объяснял уже понятое из всей
предыдущей логики
психологического действия. И
все же он не звучал совсем уж
диссонансом. Ну должен же
человек хотя бы раз
исповедоваться публично,
объясниться, душу распахнуть.
Прокричать о том, что он все-таки
был, жил, по-своему. Так, как мог.
А только так и могут многие в
России с ее вирусом вечной
тоски.
|